Валентину Степановну, ещё
хлопотливую старушку, зимой так прихватило сердце, что она чуть не отдала Богу
душу. Но перемогла болезнь!
И всё же что-то в ней
надломилось. Будто бегала, хлопотала по дому и вдруг села, опустив руки, думая
ни о чём. Сердце не болело, но какая-то боль поселилась в груди.
Чаще вспоминалось
далёкое, будто и не бывшее детство, родительский, давно проданный дом, речка,
где купалась, жаркий костер, похожий на огромного рыжего кота, шипевшего всякий
раз, когда она, тогда ещё Валька, худенькая и смешливая, грела загорелое тело.
Вспоминались одноклассники, чаще Машка, с которой все школьные годы сидела за
одной партой, Сергей, высокий, угловатый и такой застенчивый, что она сама
первая поцеловала его. Где он? Слышала, спился.
И потянуло, потянуло на
родину.
- Ну, куда ты, старая?
Развалишься дорогой! – отговаривал её муж, которому совсем не хотелось коротать
одному.
- Съезжу, старик,
посмотрю, ведь умирать скоро! Двадцать семь лет не была…
Не вынося разговоров о
смерти, муж матюгнулся и хлопнул дверью.
Автобус вбежал в поселок
после обеда, и Валентина Степановна решила сначала сходить на кладбище,
поклониться родителям. Может, и боль отпустит? К родне успеется. Ахи, охи,
застолье и шум. Да и живы ли?
Кладбище за двадцать семь
лет так расширилось, что Валентина Степановна с трудом нашла могилки родителей.
С потемневших фотографий скорбно смотрели мать и отец, словно вопрошая с
укором: «Что же ты, дочка, так долго не навещала? Забыла совсем!»
Степановна расплакалась.
Плакала и чувствовала, как уходит боль. Будто задыхалась и вдруг задышала
полной грудью.
В мохнатых соснах орали
вороны. Стучал на сухой лиственнице дятел. Грузный шмель недовольно гудел в
качающемся цветке, отмахиваясь от ветра чёрной лапкой. Горько пахло нагретой
землей и земляникой, росшей на могилках.
- Вот, родные мои, и я
старуха. Старше вас стала. Как жила? Да как все…Муж, слава Богу, не пьющий!
Старик тоже, ворчит. Не хотел отпускать. Боится один. Дети тоже ничего. Не с
нами, в других городах живут. Внучата уж есть. У Петьки мальчонок, Вася, в
честь тебя назвали, а у Ольги дочь, Элеонора. Муж шибко важный, настоял
Элеонорой назвать, хоть я и просила в честь тебя, мама.
Родители на фотографиях
слушали внимательно и печально.
Валентина Степановна
убрала с могилок сухую траву, занесённые ветром бумажки, прикрутила проволокой
калитку в оградке.
- Я на неделю приехала.
Ещё к вам приду!
Выходя, разглядывала
фотографии и вдруг на одной увидела что-то знакомое.
- Да это же Марья!
Господи, и ты тоже…
Могилка почти сравнялась.
Ни цветочков, ни венков. Видно, давно умерла. Но когда? Под фотографией стояла
только дата рождения, а даты смерти не было. Может, дети, меняя фотографию,
забыли. Дети-то они разные! И память услужливо стала рассказывать простые и
страшные истории.
Сын, пообещав взять отца
к себе, продал его дом, а старика увёз в дом старцев, оставил на крыльце, не
сказав ничего, даже не попрощавшись.
Другой спился, живет на
пенсию матери. Водит таких же, как он, бомжеватых баб. В квартире грязь, вонь,
вечный перегар.
И не лучше ли смерть?
Успокоит на веки вечные, навсегда избавив от боли и унижений.
- Прощай, Марья! Царствие
тебе небесное! Хотя что «прощай» - скоро и свидимся.
Валентина Степановна
зашла в магазин, взяла подарки родне. Не с пустыми же руками! И, выходя,
встретила … Марью. Выронила сумки, стояла, с хрипом дыша. Марья тоже застыла.
«Это и не Марья, а смерть
за мной пришла!» - мелькнула шальная мысль. Валентина Степановна качнулась и,
наверное, упала бы, но тут Марья весело крикнула:
- Валька! – и бросилась
обнимать.
- Да ты…ты постой! Я же
только на кладбище была!
- А-а! А я, знаешь,
решила заранее место занять, ну чтобы
рядом с родней, и оградку, и памятник поставила, только дату смерти не
написала. Да ты посуди, всё дорого, оградку заказать некому, все железо на
металлолом продали. Я и гроб сделала! Сосед-столяр из кедрины сделал.
Игрушечка, а не гроб! Легкий, сухой. Дети приедут – всё готово! Лишь могилку
выкопай да поминки справь. Вот, скажут, маманя какая смышленая была,
хозяйственная…
|